Сущность многих высоких религиозных чувств и великих открытий (как они именуются) у многих людей, с которыми я был знаком, — это прятать и покрывать порочность их сердец и создавать для них видимость, будто весь их грех ушел, и оставлять их без жалоб на какое-либо ненавистное зло, остающееся в них (хотя, быть может, они громко вопиют о своей прежней недостойности). Это точное и верное доказательство того, что их открытия (как они называют их) — это тьма, а не свет. Именно тьма скрывает осквернение и испорченность людей; но свет, впускаемый в сердце, открывает ее, отыскивает ее в тайных уголках и выводит ее на поверхность, в особенности тот проникновенный, все испытующий свет Божьей святости и славы. Верно то, что спасительные открытия могут в нынешнее время скрывать порочность в определенном смысле; они сдерживают ее выраженные проявления, такие как: злобу, зависть, алчность, распутство, ропот и другие, но они выводят порочность на свет в отрицательном смысле, а именно, указывая на то, что нет больше любви, нет больше смирения, нет больше благодарности. Эти недостатки выглядят наиболее ненавистными в глазах тех, кто имеет самые выдающиеся проявления благодати. Они являются самыми тягостными и побуждают святых вопиять о своей недостаточности, отвратительной гордости и неблагодарности. И какие бы выраженные проявления порочности ни возникали в любое время и ни перемешивались с выдающимися действиями благодати, благодать будет крайне увеличивать их видимость и делать их присутствие гораздо более отталкивающим и ужасным.

Чем более выдающимися являются святые, и чем больше небесного света они имеют в своих душах, тем больше они кажутся себе такими, какими самые выдающиеся святые в этом мире кажутся святым и ангелам на небесах. Как, по нашему разумному предположению, самые выдающиеся святые на земле могут выглядеть в их глазах, если их не созерцать как покрытых праведностью Христа, с недостатками, поглощенными и сокрытыми в блеске лучей Его изобильной славы и любви? Какой, по нашему предположению, наша самая пламенная любовь и хвала кажется тем, кто созерцает красоту и славу Божью без покрывала? Какой наша высочайшая благодарность за жертвенную любовь Христа выглядит в глазах тех, кто видит Христа, как Он есть, кто знает подобно тому, как они познаны, и видят славу личности Того, Кто умер, и чудеса Его жертвенной любви без тени тьмы? И как они смотрят на глубочайшее почтение и смирение, с которыми черви праха земного приближаются к тому бесконечному Великолепию, которое они созерцают? Кажутся ли они им хорошими или сколько-нибудь достойными именоваться почтением смирением? Причина, по которой высочайшие достижения святых на земле кажутся такими ничтожными для них, — это то, что они пребывают в свете Божьей славы и видят Бога таким, какой Он есть. И в этом отношении святые на земле смотрят на себя так же, как на них смотрят святые на небе, в той пропорции, в какой они являются более выдающимися в благодати.

Истинный святой может знать, что он имеет какую-то меру истинной благодати; и чем больше имеется благодати, тем легче она узнается, как было отмечено раньше. Однако из этого не следует, что выдающийся святой легко ощущает, что он — выдающийся святой, в сравнении с остальными. Я не стану отрицать, что, возможно, тот, кто имеет много благодати и является выдающимся святым, может знать это. То, что он лучше других и имеет лучшие более высокие переживания и достижения, — это не первоочередная мысль, да и не та, которая время от времени легко посещает его. Это то, что не находится у него перед глазами, но сокрыто от него; он должен прилагать усилия, чтобы убеждать себя в этом; понадобится мощный контроль над разумом и высокая степень строгости и внимания в доводах, чтобы убедиться в этом. И если бы он был разумно убежден через очень строгое исследование своих собственных переживаний, в сравнении с отчетливым проявлением низких степеней благодати в некоторых других святых, едва ли покажется реальным для него то, что он имеет больше благодати, чем они; и он будет склонен отказаться от убеждения, которое он с такими усилиями приобрел. Для него также не будет выглядеть естественным действовать на основании такого предположения. Может быть представлено как безошибочная мысль, что человек, который склонен думать, что он, в сравнении с другими, — очень выдающийся святой, сильно отличившийся в христианских переживаниях, и у него это первая мысль, которая возникает и естественным образом навязывается, — такой человек, несомненно, ошибается. Он не является выдающимся святым, но находится под сильным господством гордого и самоправедного духа. И если это привычно для этого человека и является постоянным доминирующим настроением его духа, то он вовсе не святой. Как верно то, что Слово Божье истинно, так же верно и то, что он не имеет ни малейшей степени истинного христианского опыта.

Переживания, которые имеют такую направленность и время от времени возвышают того, кто подвержен им, высоким самомнением об этих переживаниях, несомненно, тщетны и обманчивы. Те мнимые открытия, которые естественным образом заставляют человека любоваться высотой своих открытий и наполняют его заносчивостью по поводу того, что теперь он видел и знает больше, чем другие христиане, не имеют в себе вообще ничего от природы истинного духовного света. Всякое истинное духовное познание таково, что чем больше человек его имеет, тем сильнее он ощущает свое собственное невежество: «Кто думает, что он знает что-нибудь, тот ничего еще не знает так, как должно знать» (1 Кор. 8:2). Агур, когда он имел великое откровение Бога и восприятие чудесного величия Его славы и Его великолепных дел, признавая Его величие и непостижимость, одновременно испытал глубочайшее ощущение своего собственного животного невежества и увидел себя самым невежественным из всех святых: «Подлинно, я более невежда, нежели кто-либо из людей, и разума человеческого нет у меня. И не научился я мудрости, и познания святых не имею. Кто восходил на небо и нисходил? Кто собрал ветер в пригоршни свои? Кто завязал воду в одежду? Кто поставил все пределы земли? Какое имя ему? И какое имя сыну его? Знаешь ли?» (Пр. 30:2-4).

Для человека иметь высокое самомнение о своем духовном и божественном знании — это быть мудрым в своих собственных глазах, и поэтому это подпадает под следующие запреты: «Не будь мудрецом в глазах твоих» (Пр. 3:7); «…не высокомудрствуйте» (Рим. 12:16). Это наводит на человека горе: «Горе тем, которые мудры в своих глазах и разумны пред самими собою!» (Ис. 5:21). Те, кто так мудр в своих собственных глазах, находятся в числе тех, от кого меньше всего можно ожидать добра в мире. Опыт показывает истинность этого: «Видал ли ты человека, мудрого в глазах его? На глупого больше надежды, нежели на него» (Пр. 26:12).

Второе. Еще один безошибочный признак духовной гордости присутствует, когда люди имеют высокое мнение о своем смирении. Ложные переживания часто сопровождаются поддельным смирением. Сама природа поддельного смирения — иметь высокое самомнение о себе. Ложные религиозные чувства имеют распространенную тенденцию, особенно когда они подняты до  большой высоты, заставлять людей думать, что их смирение велико, и, соответственно, обращать большое внимание на их большие достижения в этом отношении и любоваться ими. Но выдающиеся благодатные чувства (я не колеблясь говорю это) всегда имеют противоположную направленность и вообще имеют противоположный эффект в тех, кто обладает ими. Они поистине делают их очень чувствительными к тому, какова причина того, что они должны быть глубоко смиренными, и заставляют их серьезно жаждать по этому; но они показывают им их настоящее смирение или то, чего они уже достигли, как очень малое, а их остающуюся гордость — как огромную и крайне отталкивающую.

 Причину, по которой гордый человек склонен думать, что его смирение велико, и по которой очень смиренный человек думает, что его смирение мало, можно легко увидеть, если подумать, что для людей естественно при оценке степени своего собственного уничижения брать свою меру из того, что они считают своей надлежащей высотой, или достоинства, в котором они, по существу, находятся. Сильным уничижением для одного может быть то, что вовсе не является уничижением у другого, потому что степени почтенности и значительности, которые каждый из них, по существу, имеет, очень различны. Если бы какой-то великий человек наклонился, чтобы расстегнуть обувь другого великого человека, равного ему, или омыть его ноги, это было бы расценено как акт унижения с его стороны; и он сам, ощущая свое собственное достоинство, расценил бы это так же. Но если увидят, как жалкий раб наклонится, чтобы расстегнуть обувь великого принца, то никто не обратит внимания на это как на акт уничижения с его стороны или признак высокой степени смирения. Да и сам раб, если только он не гордец и не имеет абсурдно высокого самомнения о себе, не сделает этого; и если после того, как он это сделал, он в разговоре и поведении будет показывать, что он считает это большим унижением со своей стороны, и будет всем своим видом изображать, что он очень смиренный, то разве не воскликнут все в его сторону: «За кого ты себя принимаешь, если ты считаешь, что то, что ты сделал, — это такое большое унижение?»

Это могло бы со всей  ясностью продемонстрировать, что этот раб был переполнен огромной гордостью и тщеславием ума, как если бы он прямо объявил: «Я считаю себя кем-то великим». И вопрос не менее ясен и понятен, когда ничтожные, презренные и жалкие земные черви подобным образом истолковывают свои акты уничижения перед Богом и считают знаком своего глубокого смирения то, что они признают себя такими малыми и недостойными и ведут себя как те, кто так незначителен. Сама причина того, почему такие внешние акты и такие внутренние проявления выглядят как глубокое уничижение у такого человека, — это то, что он имеет высокое самомнение о себе. Тогда как, если бы он думал о себе более справедливо, то эти вещи казались бы ему ничем, а его смирение в них — не заслуживающим никакого внимания. Он, скорее, был бы изумлен своей гордостью и тем, что такой бесконечно презренный и жалкий человек не может еще глубже смириться перед Богом. Когда он говорит в своем сердце: «Это великий акт уничижения; то, что я чувствую себя так и поступаю так, — это, несомненно, знак глубокого смирения во мне», — он имеет в виду следующее: «Это глубокое смирение с моей стороны, потому что такой человек, как я, столь достойный и важный». Он думает о том, как низко он сейчас склонился, и сравнивает это с высотой достоинства, на которой он, как кажется его сердцу, он надлежащим образом стоит, и расстояние выглядит очень большим, и он называет все это простым смирением и любуется им как таковым. Тогда как для того, кто истинно смирен и реально видит свою собственную порочность и негодность перед Богом, дистанция выглядит совсем по-другому. Когда он оказывается в самом низком положении, ему не кажется, что он опустился ниже своего надлежащего состояния, но что он не достиг его. Ему кажется, что он еще гораздо выше него, он жаждет быть еще ниже, чтобы достигнуть его, но, кажется, до него еще далеко. И это расстояние он называет гордостью. И поэтому ему большой кажется его гордость, а не смирение. Ибо хотя он опустился гораздо ниже, чем он был раньше, однако это не кажется ему заслуживающим имени «уничижение» для того, кто так бесконечно жалок и отвратителен, чтобы опуститься на место, которое, хотя и ниже того, которое он привык принимать для себя, все же гораздо выше того, которое подходит для него. Люди едва ли посчитали бы достойным имени «смирение» поведение презренного раба, который прежде выдавал себя за принца, и дух которого теперь так сильно «смирился», что он лишь занимает место рядового дворянина; тогда как это все равно гораздо выше подобающего ему статуса.

Все люди в мире при суждении о степени своего собственного смирения и смирения других принимают во внимание две вещи, а именно: реальную меру достоинства, в котором они стоят, и степень уничижения с отношением, которое она имеет к этому реальному достоинству. Таким образом, согласие с одним и тем же низким положением или низким актом может быть доказательством глубокого смирения у одного и, одновременно, свидетельствовать о малом смирении или об отсутствии смирения как такового у другого. Но истинно смиренные христиане имеют такое низкое мнение о своем собственном реальном достоинстве, что всё их самоуничижение, когда оно рассматривается в отношении к нему и в сравнении с ним, кажется им очень малым. Оно не кажется им очень глубоким смирением или уничижением, заслуживающим внимания, для таких жалких, презренных, низких творений, как они, чтобы положить его у ног Божьих.

О степени смирения следует судить по степени самоуничижения и по мере причины для самоуничижения. Тот, кто истинно и в высшей степени смирен, никогда не считает свое смирение глубоким. Причина, по которой ему следует самоуничижиться, выглядит такой веской, а уничижение расположения его сердца — так далеко не соответствующей ей, что он больше обращает внимание на свою гордость, чем на свое смирение.

Каждый, кто был знаком с душами, обличенными во грехе, знает, что те, кто отчетливо сознает греховность, не склонны думать о себе, что они имеют полное осознание. И причина этого такова: люди судят о степени своего собственного осознания греховности по двум вещам, рассматриваемым совместно, а именно: по степени ощущения вины и испорченности, которую они имеют, и по степени причины, которую они имеют для такого ощущения, в мере их реальной греховности. На самом деле не является аргументом глубокого осознания греховности, если некоторые люди считают себя более грешными, чем все остальные в мире, потому что они таковы на самом деле, весьма очевидно и общеизвестно. И поэтому гораздо меньшее осознание греховности может склонить такого человека думать так, по сравнению с другим; он должен быть действительно совершенно слепым, чтобы не ощущать этого. Но тот, кто истинно переживает глубокое осознание греховности, естественным образом думает, что причина, которую он имеет для того, чтобы быть чувствительным к вине и порочности, гораздо больше, чем та, которую имеют другие; и поэтому он приписывает свою чувствительность к этому огромности своего греха, а не силе своей чувствительности. Естественно для человека с сильным осознанием считать себя одним из самых больших грешников в реальности, а также думать, что это так, и что это ясно и очевидно; ибо, чем сильнее его осознание, тем более ясным и очевидным это кажется ему. И поэтому это неизбежно кажется ему таким, и ему так легко увидеть это, что это может быть видимо без глубокого осознания. Тот человек переживает глубокое осознание, чье осознание велико в пропорции к его греху. Но ни один человек, который переживает истинно глубокое осознание, не думает, что его осознание велико в пропорции к его греху. Потому что если он так думает, то это верный знак того, что внутренне он считает свои грехи малыми. И если это так, то это верное доказательство того, что его осознание неглубоко. И это, кстати, главная причина того, что люди, находясь под действием работы по уничижению, нечувствительны к ней, когда она совершается.

Как дело обстоит с осознанием греховности, точно так же оно обстоит в отношении осознания человека или его чувствительности к своей собственной слабости и порочности, своей собственной слепоте и бессилию, а также ко всем низким чувствам, которые христианин имеет о себе в проявлении евангельского уничижения. Так что при высокой степени этого святые никогда не расположены считать свою чувствительность к своей собственной слабости, порочности и бессилию большой, так как она никогда не кажется им большой, если принимать во внимание причину.

Выдающийся святой не склонен считать себя выдающимся в чем-либо. Все его привлекательные качества и переживания легко предстают перед ним как сравнительно малые, и в особенности его смирение. Нет ничего, принадлежащего к христианскому опыту и истинной набожности, что так сильно ускользало бы от его взора, как его смирение. Он в тысячу раз быстрее видит и распознает свою гордость, чем свое смирение. Гордость он легко распознает, и он склонен обращать на нее большое внимание, но он едва может распознать свое смирение. Наоборот, обманутый лицемер, который находится во власти духовной гордости, ни к чему не слеп так, как к своей гордости, и ничего не видит так быстро, как демонстрации смирения, которое есть у него. Смиренный христианин более склонен критиковать свою собственную гордость, чем гордость других. Он склонен истолковывать в наилучшем свете слова и поведение других и думать, что нет никого, столь гордого, как он. Но гордый лицемер быстро увидит соринку в глазе своего брата, тогда как он не видит бревна в своем собственном глазе. Он очень часто изобличает гордость других, придираясь к одежде и образу жизни других; и его в десять раз сильнее волнует состояние ближнего, чем вся грязь в его собственном сердце.

Из склонности думать высоко о своем смирении, которая имеется у лицемеров, получается, что поддельное смирение стремится выставить себя на обозрение. Те, кто имеет его, склонны много времени проводить за разговорами о своем уничижении, объясняя его напыщенными терминами и производя большую внешнюю видимость смирения с помощью притворных взглядов, жестов, манеры речи, убожества одежды или какой-то показной странности. Так было в древности с лжепророками (Зах. 13:4); так было с лицемерными иудеями (Ис. 58:5); и так было с фарисеями (Мт. 6:16). Но это противоположно истинному смирению; те, кто имеет его, не склонны выставлять свое красноречие напоказ или говорить в сильных выражениях о степени своего уничижения. Оно не притворяется, чтобы показать себя в каком-то особенном внешнем убожестве одежды или образа жизни, согласно тому, что подразумевается в тексте: «А ты, когда постишься, помажь голову твою и умой лицо твое» (Мт. 6:17). «Это имеет только вид мудрости в самовольном служении, смиренномудрии и изнурении тела» (Кол. 2:23). Истинное смирение — это также не кричащее явление; оно не громкое и не громогласное. Писание представляет его как обладающее противоположной природой. Ахав, когда он имел видимое смирение, подобие истинного смирения, ходил печально (3 Цар. 21:27). Кающийся грешник, в проявлении истинного уничижения, представлен как тихий и молчаливый: «Сидит уединенно и молчит, ибо Он наложил его на него» (Пл. Иер. 3:28). И молчание упоминается как элемент, сопровождающий смирение: «Если ты в заносчивости своей сделал глупость и помыслил злое, то положи руку на уста» (Пр. 30:32).

Итак, я детально и разносторонне показал природу истинного смирения, которое сопровождает святые чувства в своей тенденции побуждать людей думать низко о своих достижениях в религии, в сравнении с достижениями других, и в особенности о своих достижениях в смирении. Также я показал противоположную тенденцию духовной гордости, которая склоняет людей считать свои достижения в этих отношениях высокими. Я дольше всего настаивал на этом, так как я рассматриваю это как вопрос большой важности, потому что он дает увидеть определенное различие между истинным и поддельным смирением, а также потому, что это склонность лицемеров смотреть на самих себя как на лучших по сравнению с другими — это то, что Бог назвал весьма ненавистным для Него, «дым для обоняния Моего, огонь, горящий всякий день» (Ис. 65:5). Как пример гордости жителей святого (как он назывался) города Иерусалима, упоминается то, что они считали себя гораздо лучшими, чем жители Содома, и поэтому смотрели на них как на не заслуживающих их внимания и достойных их пренебрежения: «О сестре твоей Содоме и помина не было в устах твоих во дни гордыни твоей» (Иез. 16:56).

Пусть читатель не оставит легкомысленно без внимания эти вещи в применении к себе. Если вы однажды подумали, что плохой признак для человека — быть склонным считать себя лучшим святым, чем другие, то может возникнуть ослепляющий предрассудок в вашу собственную пользу; и, возможно, понадобится большая строгость самоисследования, чтобы определить, нет ли этого у вас. Если на предложенный вам вопрос вы ответите: «Нет, мне кажется, что нет никого, столь плохого, как я», не оставляйте это дело без внимания, но снова исследуйте, не считаете ли вы себя лучше других на этом самом основании, потому что вы воображаете, что думаете о себе так низко. Не имеете ли вы высокого мнения об этом смирении? И если вы ответите вновь: «Нет, у меня нет высокого мнения о моем смирении; мне кажется, что я так горд, как дьявол», все же проверьте снова, не вздымается ли под этим покровом самодовольство, и не считаете ли вы себя весьма смиренным на том самом основании, что вы думаете о себе, что вы горды, как дьявол.

Из этого противоречия между природами истинного и поддельного смирения, что касается уважения, которое люди, обладающие ими, имеют к себе, вытекает многосторонний конфликт характера и поведения.

Истинно смиренный человек, имеющий такое скромное мнение о своей праведности и святости, является нищим духом. Для человека быть нищим духом — это быть нищим в своем собственном восприятии и представлении, что касается того, что в нем, и иметь соответствующее расположение. Поэтому истинно смиренный человек, особенно тот, кто обладает выдающимся смирением, естественным образом ведет себя во многих отношениях как нищий человек. «С мольбою говорит нищий, а богатый отвечает грубо» (Пр. 18:23). Нищий человек не склонен к скорому и сильному негодованию, когда он находится среди богатых; он готов уступить другим, потому что он знает, что другие — выше него; он не упрям и самоволен; он терпелив и долготерпелив; он не ожидает ничего другого, кроме презрения, и он принимает его с терпением; он не воспринимает с отвращением, когда на него не обращают внимания и мало его уважают; он готов быть на последнем месте; он с готовностью почитает тех, кто выше него; он спокойно принимает порицания; он легко считает других выше себя; он легко поддается учению и не претендует сильно на свое суждение и понимание; он не слишком привередлив или остроумен, и его разум уступает перед трудными вещами; он не самонадеян и не склонен многое принимать на себя; но ему свойственно подчиняться другим. Таков смиренный христианин. Смирение — это, как выразился великий Мастрихт, своего рода святое малодушие. Человек, который очень нищ, — это попрошайка; таков человек, нищий духом. Есть большая разница между теми чувствами, которые благодатны, и теми, которые ложны. С первыми человек продолжает быть нищим попрошайкой у Божьих ворот, чрезвычайно пустым и нуждающимся; но последние делают людей богатыми в своих глазах, наполненными добром и не слишком нуждающимися; они имеют большой запас средств к существованию в своем воображении.…

Нищий человек скромен в своей речи и поведении; таков, и в гораздо большей степени, и более определенно и всесторонне, тот, кто нищ духом: он смирен и скромен в своем поведении среди людей. Напрасно кто-то претендует на то, что он смирен, как малое дитя, перед Богом, если он высокомерен, самонадеян и бесстыден в своем поведении среди людей. Апостол сообщает нам, что замысел Евангелия — в том, чтобы отсечь всех, хвалящихся не только перед Богом, но также и перед людьми (Рим. 4:1-2). Некоторые претендуют на большое уничижение, но они очень высокомерны, дерзки и самонадеянны в своем внешнем виде и поведении; но им следовало бы обратить внимание на следующие тексты Писания: «Господи! Не надмевалось сердце мое, и не возносились очи мои, и я не входил в великое и для меня недосягаемое» (Пс. 130:1); «Вот шесть, что ненавидит Господь, даже семь, что мерзость душе Его: глаза гордые…» (Пр. 6:16-17); «Гордость очей и надменность сердца… грех» (Пр. 21:4); «…очи надменные унижаешь» (Пс. 17:28); «…гордого очами и надменного сердцем не потерплю» (Пс. 100:5); «Любовь… не превозносится, не гордится…» (1 Кор. 13:4-5). Есть определенные привлекательные скромность и страх, возникающие из смирения, которые относятся к христианскому поведению среди людей, и о которых Писание часто говорит: «…будьте всегда готовы всякому, требующему у вас отчета в вашем уповании, дать ответ с кротостью и благоговением» (1 Пет. 3:15); «…кому страх, страх» (Рим. 13:7); «…при воспоминании о послушании всех вас, как вы приняли его со страхом и трепетом» (2 Кор. 7:15); «Рабы, повинуйтесь господам своим по плоти со страхом и трепетом» (Еф. 6:5); «Слуги, со всяким страхом повинуйтесь господам» (1 Пет. 2:18); «…когда увидят ваше чистое, богобоязненное житие» (1 Пет. 3:2); «…чтобы также и жены, в приличном одеянии, со стыдливостью и целомудрием…» (1 Тим. 2:9). В этом отношении христианин подобен малому ребенку; малый ребенок скромен перед людьми, и его сердце склонно к страху и благоговению в их присутствии.

Этот же дух будет располагать христианина почитать всех людей: «Всех почитайте» (1 Пет. 2:17). Смиренный христианин не только склонен почитать в своем поведении святых, но также и других, во всех отношениях, если только это не подразумевает видимого одобрения их грехов. Так Авраам, великий образец для верующих, почтил детей Хета: «Авраам встал, и поклонился народу земли той» (Быт. 23:7). Это был замечательный пример смиренного поведения по отношению к тем, кто был вне Христа, и о которых Авраам знал, что они находятся под проклятием, и поэтому он никак не мог допустить, чтобы его слуга взял жену для его сына из их числа; и жены Исава, будучи дочерьми Хетовыми, были скорбью для Исаака и Ревекки. Так и Павел почтил Феста: «Нет, достопочтенный Фест, я не безумствую» (Деян. 26:25). Христианское смирение будет располагать людей чтить не только нечестивых, которые находятся вне видимой церкви, но также лжебратьев и преследователей. Так Иаков, находясь в превосходном расположении духа, только что проведя ночь в борьбе с Богом и получив благословение, почтил Исава, своего ложного и преследовавшего его брата: «А сам пошел пред ними, и поклонился до земли семь раз, подходя к брату своему» (Быт. 33:3). Так, он назвал его господином и приказал всей своей семье таким же образом почтить его.

Итак, я попытался описать сердце и поведение человека, которым руководит истинно благодатное смирение, согласовывая свои мысли с Писанием настолько точно, насколько я был способен.

Именно из такого сердца текут все истинно святые чувства. Христианские чувства подобны драгоценному миру, которое Мария вылила на голову Христа, и которое наполнило весь дом сладким благоуханием. Оно было вылито из алебастрового сосуда. Так и благодатные чувства текут ко Христу из чистого сердца. Оно было вылито из разбитого сосуда; до тех пор, пока сосуд не был разбит, миро не могло ни течь, ни распространять благоухание. Так и благодатные чувства текут из сокрушенного сердца. Благодатные чувства также подобны чувствам Марии Магдалины (Лк. 7), которая также выливает драгоценное миро на Христа из алебастрового разбитого сосуда, помазав им ноги Иисуса, когда она омыла их своими слезами и отерла их волосами своей головы. Все благодатные чувства, которые являются сладким благоуханием для Христа и которые наполняют душу христианина небесной сладостью и ароматом, — это чувства сокрушенного сердца. Истинная христианская любовь, будь то к Богу или к человеку, — это смиренная любовь сокрушенного сердца. Желания святых, какими бы весомыми они ни были, — это смиренные желания. Их надежда — это смиренная надежда; и их радость, даже когда она неизреченная и преславная, — это смиренная радость сокрушенного сердца, которая делает христианина более нищим духом, более подобным малому дитяти и более расположенным к полному смирению в поведении.

ПРЕДЫДУЩАЯ    ПРОДОЛЖЕНИЕ