Жалкое зрелище

Когда отвращается Бог от души за ее предательства... или нет: сама душа за свои измены теряет дерзновение к Богу и почти не надеется быть услышанной, когда "медная стена" преграждает ей путь к духовному, какая туча, какое темное царство обволакивает ее, какое жалкое тогда зрелище душа человека! Жуткое напрашивается сравнение: вот червь на асфальте, на которого наступила тяжелая нога прохожего: одна половина его раздавлена, влипла в асфальт, другая еще жива - судорожно вздымается, напрягается, дрожит, силится ползти, трясется от боли, как будто тянется к небу; кажется, простерла бы руки, взывая о помощи, но рук нет, голоса нет; одна безмолвная потуга оторваться от этой своей умершей, прилипшей к земле половины.
Что мы можем сами? Можем ли сами хоть немного помочь себе? Так же, как тот раздавленный червь! Только в муке раскачиваться, содрогаться, тянуться куда-то вверх, оставаясь болью прикованными к земле. Пока не вырвется душа из этой самости, не прорежется голос ее, призывающий Спасителя своего, пока не уверует в возможность чуда, в его необходимость для нее, до тех пор все так же будет маяться, беззвучно стонать в никуда... И как много душ именно в таком вот положении!
А ведь чудо вполне может совершиться: есть сила, способная исцелить, оживить, воскресить растоптанное и раздавленное, вдохнуть в мертвеца новую жизнь,- именно что не "подлечить", а "воскресить", даже заново "родить", превратить "червячка" в красивую и веселую летнюю бабочку, в лучах солнца порхающую с цветка на цветок, сладко пьющую нектар, которая будет так счастлива, что даже не захочет вспоминать об ужасах, пережитых, когда она была маленьким червячком, ползала по грязи и набивала брюшко этой грязью. Чудо великое, совершись и над нами!

Воцарившийся раб 

С того дня, когда мы перестаем быть язычниками и становимся христианами, мы прекращаем "просто жить" и начинаем страдать, мучиться, изнемогать ото всего того, чем раньше утешались и упокаивались. То, что раньше казалось желанным и покойным, что развлекало и услаждало и все еще, по старой привычке, влечет к себе и манит, уже запретно, оно горчит, жжет, томит и вызывает тошноту; с ним приходится бороться, от него отбиваться. То, что казалось родным домом, становится оковами и сетью. Что увеселяло и расслабляло, теперь печалит и напрягает, что казалось нежным ароматом, оборачивается отвратительным зловонием. Что ободряло, давало стимул жить, как теперь открылось, было лишь "наркотиком", обманчивым, отравляющим зельем. Тот, кто казался другом и собратом, явился коварным, злонамеренным врагом. От того, что любили видеть и слышать, оказалось надо поскорее отворотиться и смотреть в другую сторону - туда, где до сей поры ничего не видели и не примечали. Стало нужно беречь и слух от чего-то близкого, такого родного, понятного и отчетливо слышимого и прислушиваться к тому, что всегда считали несуществующим, кажущимся.

Но оно-то, кажущееся, и явилось наиреальнейшей действительностью! И что пугало, от чего в страхе отворачивались, на том теперь надо сосредоточиться всем вниманием... Почему так?
Да потому, что человек, а с ним все: все дела его, все мысли, все чувства, весь мир вокруг - все "вывернулось наизнанку", "нутром наружу". Как если бы мои органы - все эти мои "вкусовые рецепторы", все эти вкушающие и усваивающие простую, грубую пищу, жующие и всасывающие прах мои внутренности - стали моей наружностью, а лицо, руки, мои глаза и уши втянулись внутрь и видели бы только мрак своего дебелого тела. Какой ужас! Какая бредовая фантасмагория! Сальвадор Дали! Но так и есть! То, что должно видеть мир Божий,- вернее, Бога, отражаемого в Его творении, видеть и трепетать, хвалить и славить,- все это обратилось внутрь, хвалит и славит лишь свое тяжелое, дебелое, ползающее по земле: свою сытость, свою похотливость и свою земную изобретательность. То, что предназначено лишь для самого грубого, для черной, самой низкой работы, вышло наружу, стало царствовать, стало давать советы, стало вождем, главой. Чрево, похоть, щекотание нервов - они стали нашими глазами, нашими ушами, нашей жизнью и нашим лицом.
 

Земля трясется, аще раб воцарится, раба аще изженет госпожу свою,- по слову Соломонову. Вот он - самый страшный "государственный переворот"! Теперь уже, конечно, предстоит обратный процесс: долгий, болезненный, претрудный. Так медленно, с долгим болезнованием возвращается к жизни человек, долгие годы принимавший сильнейшие наркотики и почти уже обреченный, но после долгих и настойчивых усилий добрых врачей обращенный опять лицом к реальной жизни. Как из кошмарного сна, как из долгого заточения - помалу, по крохам - приходит узнавание, вспоминание чего-то вправду живого и настоящего. И как часто берет сомнение в возможности выздоровления! Как часто сладость греха кажется непреодолимой, жизнь без этих земных забав и развлечений представляется невыносимо пустой, безвкусной, как старый, высохший сухарик. Но это не так! Это только обман, диавольский искус: когда начнет возвращаться здравие, когда появится здоровый вкус и чувства станут просыпаться, тогда понемногу начнет ощущаться некая тончайшая сладость, приятность которой ни с чем не идет в сравнение, ни с какой наисладчайшей приятностью мира плотского. Сладость тихой уединенной молитвы, молчания и углубления в духовные рассуждения, зрение той красоты, которая отражается в житиях святых, знакомство с высотой и святостью христианского подвига - все эти новые переживания уже на первых порах несут в себе такое необыкновенное утешение!

Но все эти чувства нежны, тонки, как запахи полевых весенних цветов. Так легко их утерять, спугнуть, перебить густо пахнущими парами, несущимися от "египетских котлов с мясом" . Долгая, трудная борьба! Многие ли решатся вот так переболеть, перестрадать, протиснуться сквозь игольное ушко ? Как грубое, плотское может перетечь в духовное, в тончайшее? Можем ли сквозь стекло пронести свечу? Можем! Зажжем ее, она прогорит, но свет и тепло проникнут через преграду стекла, понесутся вдаль, к самому небу. Гореть, плавиться и превращаться в свет и жар под действием огня - сложный процесс. Жить ради Бога, спасать душу не покойное, довольное житие, а битва, кровопролитие, крестоношение. Не мир пришел принести Христос на землю, но меч 

Мучение любви

Отречение Петра: Тогда Господь, обратившись, взглянул на Петра...  Петр, при всем замешательстве своем, заметил это: взор Учителя и Господа проник в его сердце. Казалось, он снова слышит роковое предсказание: прежде нежели пропоет петух, отречешься от Меня трижды ..
Не образ ли это Страшного суда? Не так ли взглянет на нас Христос с болью, с укором, с кротостью и вместе с сожалением? Вот и весь Суд! Теплый, светлейший взор, полный любви и скорби,- как он будет страшен, мучителен сердцу, предавшему эту любовь! Душа сама тут же вспомнит все - сколько раз, где и когда предавала она. Вот они и "книги судные", вот и "свитки" с перечнем грехов, вот и огонь сожигающий, и червь неусыпающий, и холод тартарский...
"Говорю же, что мучимые в геенне поражаются бичом любви! И как горько и жестоко это мучение любви! Ибо ощутившие, что погрешили они против любви, терпят мучение, вящее всякого приводящего в страх мучения; печаль, поражающая сердце за грех против любви, страшнее всякого возможного наказания... И вот, по моему рассуждению, гееннское мучение есть раскаяние" .
Троекратное пение петуха! Троекратное отречение! Еще не рассвело, еще только приближается крестный день испытания веры - Страстная Пятница, еще только предрассветные напоминания о грядущем дне Страшного суда, грозных событий, пока еще ночь... Впереди у человечества еще тяжкие искушения, соблазны антихристовы, еще сколько должна испытываться вера православная... А мы, греясь у костра, разнеживаясь теплом обманчивого сиюминутного покоя, уже не трижды, а многажды отверглись Христа, продолжаем отвергаться...
И вот, после зова ангельской трубы на рассвете восьмого дня скажут безмолвно святейшие очи - скажут кротко, тихо, скорбно: "Ты отвергся Меня", и отвернется от нас Божественный лик. Вот и все! Но какой суд страшнее этого? Что может быть больней?
Душа, душа! Все-то ты тогда припомнишь! Когда теряем близкого человека, как тогда проходит перед очами памяти сердца все плохое и горькое, что когда-либо сказали, сделали ему! Как жжет, режет душу всякое такое воспоминание, протягивается через сердце, как нить с жесткими на ней узелками, рвет, мучит душу: "Зачем, зачем я это говорил? Зачем я это делал?". Эти вопросы, как пиявки, сосут из сердца всю жизнь, выедают мир, все хорошее, раздирают на части весь состав душевный, само тело иссыхает, томится. И это бывает уже теперь...Помнить, помнить этот взгляд на Петра. Не смерти надо страшиться, не ада, а того вот, как на Петра, кротко взглянул Христос

Без страха 

Мы все как будто хотим любить Господа, но нам все как-то "некогда". Мы все желаем молиться Богу, но все время что-то надо еще доделать. На самом деле мы ищем лазейку, чтобы убежать от молитвы и других трудов, требующих самоотвержения, так как это самое нелегкое для нас занятие. Это ведь борьба, это распятие. А как жаль себя! Какое это уже неслыханное геройство сегодня - распяться в молитве, какая редкость! Почему же так невыносимо трудно стало сегодня молиться? Ясно почему: этот мир - старый колдун, он пристально вглядывается в нашу душу немигающим взглядом, манит гипнотической силой, настойчиво влечет в свою паутину. Видит, чует он все тонкие ниточки, тянущиеся из нашего сердца; все эти страсти и страстишки, хотения, похотения, желания, привязанности - все эти паутиночки, протянутые к лапам паука; и мы липнем, все более затягиваемся в его петли и путы. А паук набрасывает петлю за петлей, манипулирует этими ниточками, обходит свои жертвы, проверяет, не ослабели ли узы, бойко ли еще противится жертва, и опять налагает петли и узелки. Под "гипнозом" мира мы сами идем медленно в змеиную пасть. Большой опыт у врага - отводить нас от Бога и ото всего богоугодного. Как рвануться, где отыскать в себе этот порыв, рывок - прочь от пасти драконовой? Как не охладеть совсем, не потерять последние остатки трезвости, не отдаться омрачению, расслабляющему, опьяняющему дурману гипнотического усыпления, не подклониться под негу греховной сладости - отскочить от приближающегося смертельного укуса? И как настырно, нагло, властно налезает эта холодность, эта животная нега, за ней - ленивое безразличие, предательское расслабление и тупое одебеление всех чувств и мыслей! Будто огромная холодная змея ледяными объятиями плавно захватывает тебя в свои жесткие кольца: вырвешь из этих смертельных объятий ногу - они уже обжимают руку, тащишь руку - объятия уже сдавливают поясницу, настойчиво приближаются к самому сердцу: вот рядом уже и пасть с ядовитыми зубами... И всюду кругом все - в этих страшных объятиях; да и борется ли кто? Скорее всего, уже почти все люди послушно, с остекленевшими от колдовских внушений глазами бредут нескончаемой толпой в огромную разверстую пасть. Если кто и опомнится, рванется, закричит, толпа его сомнет и увлечет за собой. Иногда говорим хорошие, правильные слова, как будто все понимаем, хотим вырваться, убежать, но почему-то все так же движемся в той же покорно бредущей толпе, по-прежнему сами влечемся все в ту же пасть. И даже кажется таким обычным, таким знакомым, таким естественным - идти, идти и провалиться в какую-то там впереди тьму, куда валятся все впереди идущие. А вырваться, побежать с криком - это вроде бы вызывающе, как-то странно, неестественно. Самое страшное, самое ядовитое - это гипноз всей толпы, целого мира, когда тысячи тысяч людей с невозмутимыми лицами сползают в пропасть и еще мило тебе улыбаются, что, мол, все хорошо и бояться нечего. И так - все, все: безо всякого страха, без воплей, без взываний о помощи. И как сильно надо скорбеть о приближающейся смерти, о Страшном суде, о том, что все - сплошная трагедия вокруг нас, что все эти толпы гибнут, и гибнут страшно, ужасно, идут в ад, в муку вечную идут каждый день тысячи тысяч людей. А мы что же, все улыбаемся? Ищем мир, покой здесь?