Когда богословы говорят о Троице, они, как правило, приписывают работу сотворения Отцу, работу искупления Сыну, а работу освящения — то есть, работу формирования Христа в нас — Святому Духу. 

 Творческая роль Отца, как источника жизни, то есть автора всего того, что существует, подчеркнута в литургической молитве в таких словах: “Отче, Ты воистину свят, источник всей святости” и “Авва, Ты – полнота сострадания, и все творение справедливо воздает Тебе хвалу. Вся жизнь и святость исходят от Тебя через Твоего Сына Иисуса Христа”. И Апостольский и Никейский символ веры ничинаются с упоминания творческой силы Отца. В Никейском символе веры говорится: “Веруем во Единого Бога, Отца, Вседержителя, Творца всего видимого и невидимого…” Нет никакой необходимости приводить многочисленные примеры того, что очевидно является неотъемлемой частью нашей христианской веры: Авва Иисуса – Творец вселенной и источник всей жизни и святости в мире. 

 Источник всей жизни: каждый раз, когда мы видим, крошечное растение, расцветающее весной или являемся свидетелями чуда рождения ребенка, мы видим любящую руку Отца в действии. Исполненному верой христианину относительно легко признавать присутствие и деятельность небесного Отца, когда предметом наблюдения является физическая и видимая жизнь. Когда же мы говорим о духовной, невидимой жизни – все несколько более тонко, хотя не менее реально. Давайте обратим свое внимание на драматичный и яркий пример жизнесозидающей деятельности Отца в невидимом мире человеческого духа. 

 Когда я впервые увидел пьесу Человек из Ла Манчи по произведению Мигеля Сервантеса Дон Кихот, я был поражен. В этой прекрасной истории Дон Кихот становится другом Альдонсы – уличной блудницы, проститутки, наполненной стыдом и отвращением к себе из-за своей распущенности в прошлом. Потеряв всякое уважение к самой себе и чувство собственного достоинства, Альдонса поглощена стыдом и сожалением. Дон Кихот входит в ее жизнь и совершенно бескорыстно старается подружиться с ней, чтобы пробудить в ней чувство собственного достоинства, значимости и смысла. Но все его усилия напрасны. Она отказывает ему на каждом шагу. 

 Дон Кихот придумывает для нее милое прозвище, называя ее своей “Дульсинеей”, что означает “моя маленькая, милая”. Иногда он зовет ее “своей дамой”, чтобы придать ей ощущение аристократического происхождения. Однажды он торжественно называет ее обеими именами.  

 Когда Альдонса слышит его, она врывается в его комнату и говорит ему, насколько она не похожа на даму. И она описывает свое прошлое, в котором мать бросила ее, отца она не знала совсем, а мужчины платили ей за ее услуги. И это открывает нам, как плохо она думает о себе. 

 Затем она начинает ругать Дон Кихота за его попытки сделать ее лучше, чем она есть на самом деле. В конце концов, что хорошего в мечтах, если нет никакой надежды исполнить их? Она видит себя недостойной быть кем-то другим, а не тем никчемным созданием, которым она себя считает. 

 Но Отец не так видит это раненое, испуганное существо – Его творение – и Он не хочет, чтобы она так смотрела на себя. Именно жизнеутверждающая, созидательная и живительная сила Отца в Дон Кихоте, переданная ему через Иисуса Христа действием Святого Духа, оживляет Альдонсу, возвращая ей чувство собственного достоинства и воскрешая ее к новой жизни. 

 Но затем, по трагической иронии жизни, Дон Кихот сильно заболевает. Его разум устал от постоянных размышлений, его сердце разбито от того, что он слишком сильно любил, а его тело измождено от долгих битв. 

 Альдонса спешит к его одру болезни, чтобы утешить. (Помнила ли она слова Иисуса, сказанные Им в горнице? “Кто любит Меня, тот соблюдет слово Мое; и Отец Мой возлюбит его, и Мы придем к нему и обитель у него сотворим” — Иоанн 14:23.) Авва-Творец, живущий в преображенной душе Альдонсы (и таким образом на самом деле сделавший из ее Дульсинею), находится с нею, помогая ей вдохнуть новую жизнь в Дон Кихота. 

 Она становится на колени возле его кровати и умоляет Дон Кихота вспомнить свою мечту о ней, его мечту о Дульсинее. Она надеется, что если она сможет воскресить в нем эту мечту, ее пламя вернет его к жизни, и поэтому она постоянно напоминает ему о благодати и красоте, которые он увидел и старался пробудить в ней.

 Дон Кихот оживает, вспоминая об этом. Затем, слушая ее слова, он осмеливается надеяться, что то, что он представлял о ней, было больше, чем просто мечта. 

 Альдонса продолжает разговаривать с ним, напоминая ему о тех поисках, о которых он часто говорил – поисках смелости, чести и приключений. В конечном итоге эта мечта снова загорается в Дон Кихоте, и он снова говорит о своих славных поисках. Укрепившись и будучи готовым к новым приключениям, он зовет своего верного оруженосца Санчо и просит дать ему меч и броню. Затем он поднимается, родившись заново. 

 Творческая сила любви Отца, живущей в Альдонсе через Дух Иисуса Христа, разожгла гаснущее пламя в сердце этого Человека из Ла Манчи, и он возобновляет свои поиски. До своей смерти он будет преследовать свою несбыточную мечту. 

 В Евангелии от Иоанна Иисус говорит: “Я есмь путь и истина и жизнь; никто не приходит к Отцу, как только через Меня” (Иоанн 14:6). Иисус - путь к Отцу; Он - истина Отца, потому что Он сказал: “Слово же, которое вы слышите, не есть Мое, но пославшего Меня Отца” (Иоанн 14:24). Иисус - жизнь Отца, потому что вся жизнь и вся святость исходят от творческой руки Аввы. “Я пришел для того, чтобы имели жизнь и имели с избытком” (Иоанн 10:10).

 Иисус жил, умер и воскрес, чтобы мы могли быть наполнены Духом жизни – Его собственной жизнью – жизнью Его Аввы. Павел пишет в 1 послании Коринфянам “Так и написано: первый человек Адам стал душею живущею; а последний Адам есть дух животворящий” (15:45). Дух – это сама жизнь. Когда Павел пишет в первом послании Фессалоникийцам “Духа не угашайте” (5:19), он говорит: “Не душите жизнь”. Почтение к жизни синонимично с почтением к Отцу, источнику жизни. Человеческая жизнь священна, потому что она отражает божественную жизнь, как никакая другая жизнь. 

 Дар жизни – это соприкосновение с Тем, Кто есть Жизнь, в Боге, чья божественная природа выражается в слове “Сущий”. Мы живем, потому что Он живет. Таким образом, все Божье творение взывает: “Обращайтесь со мной с почтением”. Поэтому христиане, живущие в мудрости нежности, особенно чувствительны к жизни на ее заре и закате, в правах нерожденных и достоинстве пожилых. Из-за того, что они чувствительны  к животворящему Духу (нежности Бога) и почитают Авву Иисуса, они наполнены чувствительностью и почтением ко всякой жизни. Я утверждаю, что именно это надлежащим образом дает определение христианину, исполненному Духом. 

 Учитывая это определение, как нам следует разрешить дилемму, касающуюся абортов и смертельной казни? Например, что мы должны думать, когда пожизненное заключение без досрочно-условного освобождения предлагается как альтернатива смертельной инъекции, а христиане, занимающие позицию против абортов, предпочитают последнее, когда дело касается прав нерожденных? Конечно, слишком часто позиция христианского сообщества против абортов является избирательной, непоследовательной и уязвимой для беспристрастной критики. Специалист по этике Ричард Б. Хейз пишет: “Причина, по которой мир считает учение Нового Завета о миротворчестве и любви к врагам неправдоподобным, заключается в том, что церковь в широкой массе нетверда в вере. В вопросах насилия церковь пошла на компромисс и предана национализму, насилию и идолопоклонству”. Цитируя послание Павла Римлянам, Хейз комментирует: “Те, кто являются членами одного тела во Христе (12:5), никогда не должны мстить (12:19)… В посланиях Павла нет ни одного слова, которое можно было бы цитировать в поддержку христиан, использующих насилие”. 

 Позиция христианского сообщества против абортов вытекает от исполненного Духом почтения к Отцу. Никакой человек не может присваивать себе право определять продолжительность жизни неродившегося ребенка или пожилого родителя. Решение забирать дар жизни находится в суверенной компетенции Отца. Однако будет наивным и чересчур упрощенным сравнивать исполненное Духом почтение к жизни с позицией против абортов. Противостояние абортам несомненно является составным аспектом почтения к жизни, но эти два термина не являются синонимами и не одинаковы по своему значению. То, что делает позицию многих христиан, направленную против абортов, такой немыслимой в глазах многих миллионов людей – это то, что она ужасающе избирательна. Когда мы говорим, что считаем жизнь священной, что мы с почтением относимся к жизни, что мы против абортов, что мы за Отца, мир начинает сомневаться в нашем авторитете. Почему? Потому что наше христианское сознание не является католическим, то есть всемирным, если брать первоначальное значение этого слова. Жизнь эмбриона, жизнь зародыша - ох, конечно: обращайтесь с ней осторожно, не прикасайтесь к ней и защищайте ее всяческим оружием из христианского арсенала! Жизнь других? Ну, смотря какая. 

 Есть три сферы, в которых наше почтение к жизни – менее, чем убедительно. Являясь христианским эквивалентом Уотергейтского скандала (политический скандал в США 1972-1974, закончившийся отставкой президента страны Ричарда Никсона – примеч. переводчика), эти три сферы портят наш образ как сыновей и дочерей Отца и опровергают наши протесты против абортов. Именно в этих трех сферах духовность нежности призывает христиан к непредвзятому свидетельству в дебатах против абортов. 

 Первая сфера – это жизнь евреев. Здесь мы должны быть честными и чуткими. Еврейское сообщество сегодня все еще помнит, что в течение первых трех веков нашей христианской веры существовало распространенное убеждение, что именно евреи убили Христа, и так как евреи отвергли Мессию, Бог отверг их, и они стали проклятым народом. Еврейский народ помнит традицию христианской враждебности и презрения, которое было выражено в проповедях одного из самых замечательных проповедников и святых церкви, Иоанна Златоуста. В 387 году его слова гремели с кафедры в Антиохии:
  
“Знаю, что многие уважают иудеев, и нынешние обряды их считают священными: потому спешу исторгнуть с корнем это гибельное мнение. Я сказал, что синагога нисколько не лучше театра... синагога есть не только непотребный дом и театр, но и вертеп разбойников и логовище зверей: вертеп не просто зверя, но зверя нечистого. Бог оставил их. Какая уже надежда на спасение?  

 Конечно (иудеи) скажут, что и они покланяются Богу. Но этого сказать нельзя; никто из иудеев не покланяются Богу. Итак, если они не знают Отца, распяли Сына, отвергли помощь Духа; то кто не может смело сказать, что место то (синагога) есть жилище демонов? Там не покланяются Богу, нет; там место идолослужения... А иудеи живут для чрева, прилепились к благам этого мира, и по своей похотливости и чрезмерной жадности нисколько не лучше свиней и козлов... В евреях живут бесы, они одержимы нечистыми духами... Следует ли даже обмениваться с ними приветствиями и делиться простыми словами? Напротив, не должно ли отвращаться их, как всеобщей заразы и язвы для всей вселенной?”

Евреи помнят мрачное Средневековье: каждое еврейское гетто, созданное христианами, каждое принудительное крещение, каждый Крестовый поход, чтобы освободить Святые Места, каждый погром Великой пятницы, каждое принудительное массовое бегство (такое как в 1492), каждый портрет Шейлока, потребовавшего в залог кусок плоти ((Шейлок - один из главных персонажей пьесы У. Шекспира "Венецианский купец", еврей-ростовщик – примеч. переводчика), каждая лагерная роба или нашивка со звездой Давида, каждая смерть для успокоения совести, каждый поворот спиной и пожимание плечами, каждая насмешка, удар или проклятие. И чувствительный еврей помнит то, что блестящий ученый раввин Марк Танненбаум выразил так ярко:  
  
“В конечном счете, нужно признать то, что в стране, превозносившей свои великие ценности великие нравственные традиции и говорившей о себе, как о стране с древней христианской культурой, и которая в действительности была почти в течение тысячелетия местопребыванием Святой Римской Империи, начиная с Шарлеманя, стало возможно, чтобы миллионы христиан бездействовали как зрители, наблюдая за тем, как миллионы человеческих существ, бывших им братьями и сестрами, сыны Авраама по плоти, умерщвлялись самыми зверскими, бесчеловечными, неимоверно жестокими способами.  И нужно признать один из ужасных фактов истории этого периода, когда в апреле 1933 года состоялась беседа между Адольфом Гитлером и двумя епископами. Они начали поднимать вопросы о немецкой политике по отношению к евреям, и Гитлер сказал им, как это записано в книге Застольные беседы Гитлера, что он просто завершал то, что говорилось в христианском учении и проповедях большую часть последних 1900 лет. “Не должно ли отвращаться их, как всеобщей заразы и язвы для всей вселенной” - сказал Иоанн Златоуст, и 1500 лет спустя тысячи его учеников осуществили его учение на деле”.

Учитывая всю их трагическую историю, неудивительно, что евреев не впечатляет наша позиция против абортов и наши аргументы в пользу того, что жизнь священна. Можно ли обвинить их в том, что они видят у нас лицемерие, тем более, что мы до сих пор не признаем и не чувствуем то, что они пережили? Слушает ли их кто-нибудь? Есть ли кому-нибудь до этого дело? Евреи на самом деле слушают, но они слышат больше, чем нашу современную риторику. Они слышат крики "христоубийцы", обращенные в свой адрес. Они ощущают удары плетей на своих спинах. У них все еще стоят перед глазами куски человеческого мыла, они все еще испытывают голод, они все еще чувствуют запах газа. Евреев заботит это, вся их история – это история заботы: они не уверены, что мы заботимся о них. 

 Что же делать? Здесь нет простого ответа. Богослов Вальтер Бургхардт, которого однажды назвали “великим старцем американской гомилетики”, предположил, что христианскому сообществу нужно новое богословие об иудаизме и его судьбе; нам нужно испытать глубокую скорбь за наше нехристианское прошлое; нам нужно намного больше контактов и диалогов с евреями, чем мы уже достигли; нам нужно понять, что антисемитизм – это христианский плевок в лицо нашему Спасителю, родившемуся евреем; но возможно, прежде всего, мы должны пережить то, что Уильям Шекспир так реалистично выразил в своей пьесе Венецианский купец:
  
Да  разве у жида нет глаз? Разве у жида нет рук, органов, членов тела, чувств,  привязанностей, страстей?  Разве не та же самая пища насыщает его, разве не то же оружие ранит его, разве он не подвержен тем же недугам, разве не те же лекарства исцеляют его, разве не согревают и не студят его те же лето  и  зима,  как  и  христианина?  Если нас уколоть - разве у нас не идет кровь?  Если нас пощекотать - разве мы не смеемся? Если нас отравить – разве мы не умираем?

Вторая сфера, в которой наше христианское почтение к жизни менее, чем убедительно, это то, как мы относимся к “врагу”. Здесь история снова напоминает нам о событии, которое мы еще не разобрали с предельной искренностью. Я не хочу обсуждать уже решенный вопрос, поднимая проблему морали войны во Вьетнаме или участие Америки в войне в Камбодже. Меня больше беспокоит странный образ, который мы создавали за последние сорок лет – образ, направленный против жизни. Конечно, я говорю не о всех христианах. Такое обвинение было бы клеветой. В конце концов, мы слышали пылкий призыв в ООН: “Хватит воевать, нет войне!” (Из речи папы Павла VI в ООН 4 октября 1965 – примеч. переводчика). Христиане по всему миру осуждают бессмысленное уничтожение невинных. И христиане в целом постоянно возносят руки к небу в пылких молитвах о мире. И все же, несмотря на наши молитвы о мире, мы сделали очень мало, чтобы достигнуть его.  

 Конечно, мы уже давно знаем, что война – это ад. Мы давно ощущаем, что что-то идет совсем не так, когда правительства в мире тратят сотни миллиардов долларов в год, чтобы убивать жизнь, данную Отцом, чтобы угрожать, удерживать, сохранять мир; когда палестинские мусульмане танцуют от радости на улицах после разрушительной террористической атаки; когда невиновных американских мусульман жестоко избивают граждане, ищущие возмездия; когда люди подвергаются пыткам от других людей. Мы плачем, когда узнаем, что один из пяти американских детей ложится спать голодным. 

 Где же тогда мы потерпели неудачу? В том, что мы ограничиваем свое сострадание. 

 Сострадание – это дар, который мы предлагаем своим друзьям. Мудрость нежности отвергают как неуместную или неважную, когда враг стоит у ворот. Когда грохочут барабаны войны, дитя Аввы ощущает желание оставить детство, забыть любое ощущение полной зависимости от Божьего провидения и взять руководство в свои руки. Оно убеждено, что не произойдет ничего хорошего, если оно само не сделает это. Как отметил поэт и участник движения за мир Дэниел Берриган:
  
“Мы вырастаем из детства в войну. Мы вырастаем из Бога нашего детства в уважение к богам войны. Боги нашей взрослой жизни дипломатичны, то есть, несерьезны, лживы, вялы, скучны, неискренни. Или они агрессивны — грубы, самоуверенны, ужасны, вероломны, черствы, свирепы. Те или другие, такие боги ведут нас к моральному забвению”.  

В этом этическом беспорядке роль христианства рассматривается как просто благословляющая и поощряющая волю страны. Нравственное оцепенение, вызванное приспосабливанием к миру и его хитрому языку “сдержанного реагирования и разумных действий”, с трудом воспринимается в грохоте шумного патриотизма. Во время Корейской войны мое обучение в Корпусе морской пехоты было посвящено достижению славы посредством убийства “подонков” — и ни сама задача, ни то, как мы называли врагов, не были противны мне и моим товарищам - морпехам.

 Не так давно я пережил трудный, очень трудный момент. Я спросил себя, сколько раз я плакал по северокорейцу или северному вьетнамцу, по неонацистскому скинхеду или религиозному фанатику в период с 1950 по 1999 год. Я не мог вспомнить ни одного случая. Именно тогда я заплакал – не по ним, а по себе.  

 Когда мы восхваляем жизнь и протестуем против абортов, слушает ли нас кто-нибудь? Есть ли кому-нибудь до этого дело? Я не имею в виду тех людей, по отношению к которым мы больше проявляем свою власть, чем сострадание, не из Нагасаки или Хиросимы. Для них мы являемся противоречием. С одной стороны мы провозглашаем любовь и мучения, боль и радость, которые сопровождают рождение ребенка; мы провозглашаем, как драгоценна для Бога каждая жизнь, и она должна быть драгоценной для нас. А с другой стороны, когда вражеские солдаты, которые кричат Аллах Акбар, сгорают в огне, мы не плачем и не стыдимся; наоборот, мы жаждем увидеть еще больше. 

 Третья область, в которой мы, как христиане, терпим неудачу, это наши попытки улучшить качество жизни. Здесь наше Евангелие, наша Благая Весть, снова не находит отклика, потому что мы показываем плохой образ христианства. По мере того, как дискуссии на тему абортов превращались в наполненные ненавистью конфликты, в которых все средства хороши, за последние пять лет я все чаще и чаще слышал от своих неверующих друзей, особенно тех, кто работают с бедными, калеками и зависимыми, обвинения, которые бросали мне в лицо: 

 Вы, христиане, продолжаете разглагольствовать о безнравственности абортов, но кто из вас занимается последствиями ваших моральных абсолютов? Тринадцатилетняя девочка, которую изнасиловали в переулке, подростки, совершенно неготовые растить детей, миллионы нежеланных детей, дети, которых избивают ремнем, дети, чьи животы всегда раздуты от голода. Вы лепечете о перераспределении ресурсов в мире, в то время как население Индии увеличивается на 13 миллионов в год, а из каждой тысячи младенцев умирает 139. Слышите ли вы? Есть ли вам до этого дело? 

 Если да, то почему многие из вас продолжают отстраняться от этой проблемы, переезжая из города в пригород, переходя из государственных школ в частные, покидая те места, где ваша нравственность могла бы принести плоды? Для многих из нас нежность превратилась в клише, а милость в абстрактное понятие. Как сказал один из наших героев Махатма Ганди: “Нам нравится ваш Христос, но не нравятся ваши христиане, потому что они так не похожи на вашего Христа”.  

 Очевидно, такая риторика затеняет тот факт, что церковь глубоко вовлечена во все эти проблемы. Мы настаиваем на том, чтобы ребенок родился в человеческих условиях, а затем добровольно позволяем ему вырасти и умереть в нечеловеческих условиях. Многочисленные служения американских христиан в центральной части городов, незаметная для других помощь душевно и физически больным людям, помощь для несостоящих в браке матерей и внебрачных детей, беспрецендентное сострадание, которое проявляют к вдовам и детям полицейских и пожарных города Нью-Йорка — все это и бесчисленное количество других поступков, являющих сострадание, показывают сердце христиан. И все же наш впечатляющий список достижений отражает печальный факт, который трудно отрицать: мы, христиане, не уделяем качеству жизни столько же внимания, сколько мы уделяем самой жизни как таковой. 

 Я убежден, что этот недостаток можно объяснить границами, которые мы определили для своей любви и почтения к жизни. Иисус сказал нам, что наша любовь к людям будет видимым знаком и таинством того, что Он посреди нас. Именно так мир узнает Его. И мир не видит Его, потому что мир не видит нашу любовь. Целые города могли бы жить, пользуясь тем, что мы выбрасываем на помойку, той одеждой, которую мы одеваем только один раз, а потом выбрасываем ее, той роскошью, из которой мы сделали предметы первой необходимости. Темнокожие и белокожие находятся в неловком перемирии, потому что христиане имели такие же взгляды на цвет кожи, как и наши неверующие соседи. Для многих из нас суд, действующий по нормам общего права, более эффективен, чем Нагорная проповедь. Нет никаких доказательств, что мы, христиане, меньше едим, меньше пьем, меньше испытываем похоть, меньше ненавидим, чем те, кто не верят в Иисуса и не приняли для себя Его радикальный образ жизни. Но мы более пронзительно кричим, когда в законодательные органы вносят законопроект об абортах, чем когда происходят такие трагедии, как в Арканзасе, когда семью темнокожих расстреляли в белом квартале города.  

 И здесь наши молитвенные собрания снова компрометируют себя в более широком христианском контексте. Неизбежный акцент и постоянное ударение на жизни в Духе выглядит очень правдоподобно на наших собраниях, но заслуживает меньше доверия, как только мы выходим с этих собраний. Я не готов требовать новый приоритет - никакой жизни, пока вы не сможете заранее гарантировать ее качество. Но я прошу, и верю, что Дух Иисуса тоже просит об этом, чтобы мы заново посвятили себя качеству жизни. Мы действительно должны продолжать поднимать свои голоса в знак протеста против того, что мы называем неоправданным вредом по отношению к нерожденным; но если протест верующих христиан остановится на этом, если это и будет итогом и сущностью нашего почтения к Отцу и Его дару жизни, тогда наша совесть должна навсегда перестать беспокоить нас. 

 Два непрактичных, но действенных предложения: Во-первых, размышляйте еще чаще над тем, как близка к Богу жизнь страдающего человека — столь близка, что раввин Абрахам Хешель мог сказать незадолго до своей смерти: “Есть старая идея в иудаизме, что Бог страдает, когда человек страдает. Есть известный текст, в котором написано, что даже когда преступника вешают на виселице, Бог плачет. Бог отождествляет себя со страданием человека”. Отец заботится о жизни, которую Он создал. Мы можем помочь Богу, облегчая людские страдания, мучения и горе.  

 Позвольте мне кратко рассказать вам историю о человеке, который не только облегчил мои страдания, но и спас мою жизнь. Я называю его своим Человеком из Ла Манчи. 

 В апреле 1975 года я лежал совершенно пьяным в квартире в Форт-Лодердейл, штат Флорида. Позже я узнал, что если бы ко мне никто не пришел в течение нескольких часов, я бы впал в кому и, возможно, умер. Как бы невероятно это ни звучало, до того момента я не осознавал, что был алкоголиком. Я дмал, что все алкоголики были уличными бродягами, бессвязно бормочущими самим себе и сжимающими бутылку дешевого вина, обернутого в бумажный пакет. (Только позднее я узнал, что такие люди составляют всего три процента от активных алкоголиков). 

 Я подполз к телефону, но меня так сильно трясло, что я не мог набрать номер на дисковом телефоне. Наконец я смог набрать одну цифру и дозвонился до оператора. “Пожалуйста, помогите мне” - умолял я. “Позвоните в общество Анонимных Алкоголиков”. Она записала мое имя и адрес, и пообещала сделать так, как я попросил. 

 Через двадцать минут к моей двери подошел человек. Я никогда не видел его раньше, и он понятия не имел, кем был я. Но в его лице было дыхание Отца и неимоверное почтение к моей жизни. Он взял меня на руки и отвез в отделение для лечения алкоголиков и наркоманов в местной больнице. Там начались долгие дни выхода из запоя, контролируемого медицинским персоналом. Хронический алкоголик, пытающийся выйти из запоя, сильно рискует пережить сердечный приступ или инсульт. Любой, кто проходил через это, скажет вам, что выход из запоя без наблюдения медиков так же опасен, как и безнадзорный резкий отказ от принятия героина. 

 Я не стану утомлять читателей подробностями этой одиссеи стыда и боли, невыносимого чувства вины, сожаления и унизительного состояния. Но тот незнакомец вернул меня к жизни. Его слова, возможно, звучали сентиментально для непосвященных, но для меня они были словами жизни. Этот отошедший от веры, уже долгое время непосещавший церковь человек сказал мне, что Отец любит меня, что Он не покидал меня, что Он извлечет благо из того, что произошло. Он сказал мне, что я стал участником игры которая называлась не “вина, страх и стыд”, а “выживание”. Он сказал мне, что я должен забыть о том, что потерял и сосредоточиться на том, что у меня осталось. 

 Он дал мне статью из журнала Американской Медицинской Ассоциации за июнь 1957 года, в которой объяснялось, что алкоголизм — это био/психологическая болезнь, и что алкоголики биологически отличаются от других людей. Как только алкоголики выпивают первую рюмку, у них формируется тяга к выпивке, и они не могут остановиться. Этот заботливый незнакомец сказал мне, чтобы я перестал концентрироваться на ощущении вины, ведь я не стал бы винить себя, если бы лечился от какой-то другой болезни, такой как рак или диабет. Прежде всего остального он дал мне ощутить свое ободрение в моей пустоте, любовь в моем одиночестве и учил меня — сокрушенного пьяницу — мудрости нежности. 

 Снова и снова он говорил мне о любви Отца — о том, что когда Его дети оступаются и падают, Он не вычитывает их, а поднимает и утешает их. Позже я узнал, что мой благотворитель был сезонным рабочим, который стриг газоны, чтобы обеспечивать себя. Едва сводя концы с концами, он клал картон в свою обувь, чтобы закрывать дырки. И все же, когда я начал снова есть, он купил мне мой первый ужин в Макдональдсе. В течение пяти дней и ночей он вдыхал в меня жизнь физически и духовно, не прося ничего взамен. 

 Этот человек, который дал мне так много, потерял свою семью и состояние из-за пьянства. Спустя годы после того, как он смог выбраться из той ямы,  в которую он попал, он все еще был одиноким, и об этом свидетельствует его вечерний распорядок: он включал телевизор, разговаривая с Джоном Уэйном в надежде, что тот ответит ему. Перед сном он пятнадцать минут читал книгу размышлений, затем благодарил Бога за Его милость и за то, что у него осталось, а также молился за всех алкоголиков. Затем он подходил к окну, отодвигал занавеску и благословлял весь мир.  

 Два года спустя после лечения в Хазелдене, штат Миннесота, в реабилитационном центре для алкоголиков и наркоманов, я поехад в Клируотер Бич, штат Флорида, чтобы поработать над своей второй книгой Нежные Революционеры. Некоторые друзья предложили мне пожить в доме на отдаленной части пляжа, где я мог побыть в одиночестве и подумать над словами. Находясь в той местности, откуда родом был мой Человек из Ла Манчи, я попытался найти его. 

 Через местный филиал Анонимных Алкоголиков я узнал, что этот друг, спасший мне жизнь и которого я буду звать Мефисто, переехал из южной Флориды в центральную, но у меня не было ни его адреса, ни номера телефона. Я позвонил в центральный офис Анонимных Алкоголиков в Клируотере и смог найти его данные. Я узнал, что по грустной иронии он находился в сорока семи километрах от меня, в городе Тампа. Голос из центрального офиса объяснил, что Мефисто слишком увлекся выполнением двенадцатого шага программы Анонимных Алкоголиков, который заключается в том, чтобы делиться посланием исцеления с другими алкоголиками. Другими словами, он так много заботился о других, что перестал заботиться о себе. В сообществе АА есть специальный термин-аббревиатура: HALT (СТОП, от английских слов hungry - голодный, angry - сердитый, lonely - одинокий, tired - усталый, - прим. переводчика). Это напоминание о том, чтобы не позволять себе становиться слишком голодным, сердитым, одиноким и усталым, иначе вы будете особенно уязвимы для желания налить себе первую рюмку. Мой друг истощил себя, помогая другим, и снова вернулся к выпивке. 

 Я поехал в Тампу и припарковался в том районе, где я надеялся найти Мефисто. Когда я шел по улице, я заметил на другой стороне улицы человека, похожего на Мефисто — то же самое телосложение, такие же седые волосы, он был приблизительно на 10 лет старше меня. Я поспешил перейти на другую сторону, чтобы поздороваться с ним. Но это был не Мефисто. Я увидел это, когда приблизился к нему. Это был еще один пьяница — ни трезвый и не пьяный. Он не выпивал в течение последних суток, и его руки дергались и дрожали. Он схватил меня за руку и начал умолять: “Эй, не мог бы ты мне дать доллар? Мне нужно купить немного вина”. 

 Я встал перед ним на колени и взял его за руки. Я посмотрел ему в глаза, которые наполнились слезами от неожиданного человеческого соприкосновения с другим человеком. Затем я наклонился и поцеловал его руки, а он начал плакать. На самом деле он не хотел вина; он хотел того же самого, чего хотел я двумя годами ранее, лежа на полу своей квартиры — быть принятым в своей сокрушенности, получить ободрение в своей никчемности, быть любимым в своем одиночестве. Он хотел освободиться от того, что мать Тереза с ее огромным личным опытом человеческих страданий, назвала наихудшим из всех страданий — ощущения того, что тебя не принимают и что ты никому не нужен. Я так и не нашел Мефисто в тот день, но я стал инструментом, который Бог использовал, чтобы определить этого пьяницу в клинику для лечения алкоголиков и наркоманов.

 Через две недели я устроил в своем временном доме встречу для группы выздоравливающих алкоголиков. Темой собрания был одиннадцатый шаг, который гласит: “Стремились путем молитвы и размышления углубить сознательный контакт с Богом, как мы Его понимали, молясь лишь о знании Его воли, которую нам надлежит исполнить, и о даровании силы для этого”. Как только мы поняли, что шестеро из нас были членами Епископальной церкви и католиками, мы решили совершить Причастие. В середине служения к дверям моего дома подошел Мефисто. Вы знаете, как начинает прыгать от радости ваше сердце, когда вы видите кого-то, кто вам очень дорог? Мое сердце забилось так часто, что мне показалось, что оно выпрыгнет у меня из груди. Он знаками показал мне, чтобы мы продолжали служение, поэтому, тепло улыбнувшись ему, мы так и сделали. Через несколько минут, стоя спиной ко всем во время Евхаристии, я услышал, как дверь дома тихо закрылась, и Мефисто ушел. У меня упало сердце. 

 На следующее утро я нашел письмо от него, подсунутое под дверной проем. Среди всего прочего там было написано: 
  
Вчера вечером я пришел в твой дом без приглашения и просто молился о том, чтобы получить право быть среди вас, добрых людей... Ты никогда не узнаешь, что ты сделал для меня две недели назад в Тампе. Ты не видел меня, но я видел тебя. Я стоял в двадцати метрах от тебя, прячась за фонарным столбом.  

”Бреннан, когда я увидел, как ты встал на колени и поцеловал руки того пьяницы, ты стер с моего лица пустой взгляд живого мертвеца. Когда я увидел, что ты действительно заботился о том человеке, в моем сердце снова начали расти крылья — маленькие, слабые, но крылья. У меня в руке была бутылка вина, и я выкинул ее в мусорное ведро. Ты освободил меня от моего призрачного мира, в котором обитала паника, страх и ненависть к себе.  

 Если ты когда-нибудь будешь задаваться вопросом, кто такой Мефисто, помни, что я — тот, кого ты очень хорошо знаешь: я — любой мужчина и женщина, которых ты встречаешь... И ты тоже. Затем он закончил свое письмо фразой, которую он никогда не использовал прежде в нашем общении: “Куда бы я ни пошел, будучи трезвым по Божьей благодати, на которую я полагаюсь день за днем, я буду благодарить Бога за тебя, Дульсинея”. 

Поэтому я снова повторяю свое первое предложение вам: уделите серьезное внимание тому, чтобы думать о том, как близки и дороги Отцу Его страдающие дети. 

 Мое второе предложение более конкретно: проверьте свою совесть. Соответствует мое личное почтение к жизни моему почтению к Отцу? Реагирую ли я на недостатки и неудачи других или я реагирую на нежное Присутствие, которое поддерживает их так же, как и меня? Об одном монахе мы довольно колко, но точно говорили, что он “ангел на улице и дьявол дома”. Он был чудесным вне монастыря с другими, но в монастыре он был невыносим. Можно полностью посвятить себя борьбе с абортами, но отстаивать совсем другие ценности вне церкви; можно молиться в живительном Духе Иисуса во время собрания, но действовать в умертвляющем духе Зверя по отношению к своему соседу-еврею. 

 То, как я день за днем отношусь к брату, как я реагирую на израненного грехом пьяницу на улице, как я отвечаю на просьбы от людей, которые мне не нравятся, как я веду себя с обычными людьми в их обычном неверии в обычный день — все это может рассказать о моем почтении или непочтении к Авве более красноречиво, чем наклейка против абортов на бампере моей машины. 

 Мы не выступаем за жизнь просто потому, что боремся со смертью. Мы за жизнь, потому что мы за Авву, сущность всей жизни. И мы возрастаем в мудрости принятой нежности в той мере, в которой мы защищаем тех, кому повезло меньше, чем нам; в той мере, в которой другой человек не является для нас чужаком; в той мере, в которой мы можем прикоснуться к руке другого человека с любовью; в той мере, в которой для нас действительно нет никаких “других”. 

 Именно этого мир ожидает от нашей риторики. Именно этого желает увидеть мир: мужчин и женщин, которые почитают Отца своим почтением к жизни, пророков и любящих людей, пламенеющих нежностью Духа Иисуса, которые живут, чтобы любить и являть любовь другим. Мир жаждет доказательств того, что несбыточная мечта может сбыться, что любовь существует и что у Нее есть имя, что это единственный путь к счастью в этом мире и к вечной радости в другом мире. 

 Если у вас есть мечта, это только мечта; если у меня есть мечта, она тоже остается всего лишь мечтой. Но если у всех у нас будет одинаковая мечта, даже если она будет несбыточной, она станет реальностью. 

 Эта общая мечта - плод жизни, смерти и воскресения Иисуса, пылающее пламя новой Пятидесятницы, начинающейся в мире благодаря исполненным Духом нежности Дульсинеям и Мужчинам из Ла Манчи, которые имеют несбыточную мечту и бегут туда, куда не отваживаются идти храбрые.  

Перевод Ирины Ефимовой

Начало | Предыдущее | Продолжение следует